Вряд ли найдется в Рф человек, который не читал или не слышал о чертовском конце Маяковского. Со, школьных лет нам внушали и до сих пор внушают уже нашим детям только одну мысль о естественности самоубийства поэта на почве его запутанных любовных отношений, осложненных творческими неудачами, нервозностью, также долгим нездоровьем. Многие из друзей поэта поддерживали скупую официальную версию
Вряд ли найдется в Рф человек, который не читал или не слышал о чертовском конце Маяковского. Со, школьных лет нам внушали и до сих пор внушают уже нашим детям только одну мысль о естественности самоубийства поэта на почве его запутанных любовных отношений, осложненных творческими неудачами, нервозностью, также долгим нездоровьем. Многие из друзей поэта поддерживали скупую официальную версию, посчитавшую мотивом самоубийства «причины личного порядка».
Заявленная в день смерти поэта, она фактически свернула следствие на формальный путь констатации этого вывода, уводя его от ответа на многочисленные вопросы. Подробной разработкой и «обслуживанием» этой версии практически занялись историки литературы, находившиеся под неусыпным присмотром цензуры, введенной властями через несколько часов после выстрела и действующей — уже негласно — до наших дней.
Резоны же литераторов сводились к перечню фактов, совокупность которых и привела будто бы Маяковского к самоубийству: осенью 1929 года поэту отказали в визе во Францию, где он собирался жениться на Т. Яковлевой; тогда же он получил известие о замужестве самой Т. Яковлевой; болезненное состояние усугубилось неприятием критикой его «Бани»; в апреле 1930 года расстроились личные дела поэта с В. Полонской, которую поэт любил и с которой вожделел сделать семью; и главное — Маяковский оставил предсмертное письмо, где объяснил предпосылки добровольного ухода из жизни.
Взаправду ли Маяковский вожделел в Париж?
Начало сомнениям Скорятина относительно добровольного ухода поэта из жизни положило отсутствие сколь-нибудь грозных доказательств отказа ему в получении визы для поездки в Париж, которая должна была типо окончиться браком с Т. Яковлевой. Здесь необходимо отметить не только необычную роль Лили Брик в распространении этой версии, ну и необычную цель, которую она при всем этом преследовала. Дело в том, что совместная жизнь с поэтом стопроцентно удовлетворяла Бриков, потому что она давала много примечательных вещественных преимуществ. Поэтому Брикам не хотелось отпускать от себя Маяковского — ведь его намерение сделать свою семью привело бы к неотклонимому разъезду. Поэтому, когда Маяковский в октябре 1928 года отправляется в Ниццу на свидание со своей двухлетний дочерью Элли и ее матерью американкой Елизаветой Зиберт (Элли Джонс), сестра встревоженной этим обстоятельством Л. Брик (Эльза) знакомит Маяковского с прелестной эмигранткой из Рф Татьяной Яковлевой. Возвращаться на Родину она не собирается, а Маяковский тоже ни за что не остается за границей. А флирт с Т. Яковлевой, по мнению Л. Брик, отвлечет поэта от отцовских морок.
Но как поэт влюбляется серьезно и у него появляется жесткое намерение связать, свою жизнь с Т. Яковлевой, Брики, после приезда Маяковского в апреле 1929 года из Парижа в Москву, знакомят его с 22-летней эффектной В. Яблонской, актрисой МХАТа.«Внезапно вспыхнувшее увлечение Маяковского,- пишет Скорятин,- как бы отодвигало Т. Яковлеву на 2-ой план и исключало женитьбу на ней. Такой поворот стопроцентно устраивал Бриков. Полонская в Москве. Случись что-то внезапное, есть возможность намекнуть на возможную огласку ее отношений с поэтом». Ведь В. Полонская была замужем за актером Яншиным.
Маяковский понимает, что его любовь к Т. Яковлевой без будущего, и 5 октября 1929 года он отправляет в Париж последнее письмо. Поездка в Париж теряла для Маяковского смысл и по другой причине. 11 октября 1929 года Л. Брик получает письмо от сестры Эльзы, где говорилось, что «Яковлева… выходит замуж за виконта». Отметим при всем этом две детали: намеренность Лили Брик в доведении этого сведения до поэта и то, что в комнате при всем этом находились В. Полонская с супругом, также то, что Эльза в письме значительно опережает деяния.
Поэтому, когда Скорятин проверил архивные документы, то не удивился тому, что отыскал: Маяковский не писал заявления о получении визы и не получал никакого отказа. Значит, эта ситуация никаким образом не могла влиять весной 1930 года на настроение поэта и не давала ему повода к жестоким переживаниям, которые, как числилось, и привели его к катастрофы 14 апреля.
14 апреля: вопросы, недоумения, странности.
Весной 30-го года Маяковский огорчен идейной размолвкой с РЭФом, бойкотом бывших собственных соратников его выставки, переживает неудачу с «Баней». А тут еще мощная болезнь горла, может быть, грипп. Он не прячет собственного недомогания, стремясь чаще бывать на людях, чтобы побороть тоскливее настроение. Одним он казался в это время темным, другим — надломленным, третьим — потерявшим веру в свои силы. Скорятин отмечает, что «эти мимолетные наблюдения, объединившись позже с домыслами и слухами, обернулись крепкой подпоркой для официального сообщения о самоубийстве».
В это время Маяковский все более привязывается к Веронике Полонской и связывает с ней все свое будущее. Не 1-ый раз он решал «строить семью», но всегда наталкивался на упорное сопротивление Лили Брик, пускающей в ход дамские уловки, ухищрения, истерику,- и Маяковский отступал. Странная это была жизнь втроем… Весной 1930-го он решает отделиться от Бриков во что бы то ни стало, чувствуя огромную тягу к обыкновенной собственной семье. Ведь с Бриками он был, в сущности, одинок и бесприютен. Дела с В. Полонской заставляют его действовать. 4 апреля он вносит средства в жилищный кооператив РЖСКТ им. Красина (после смерти поэта туда переселятся Брики), просит помочь В. Сутырина (из ФОСП) с квартирой, чтобы уехать от Бриков ранее, чем те возвратятся из-за границы. Но не успел…
Вечером 13 апреля Маяковский отправился в гости к В. Катаеву. Там были и Полонская с Яншиным. Разошлись поздно, в 3-ем часу. Наступил пн 14 апреля. Маяковский появился у В. Полонской в 8.30. Они уехали на такси в роковую квартиру в Лубянском. Там Полонская предупредила, что в 10.30 у нее принципная репетиция и она не может опаздывать. Когда она успокоила Маяковского, требовавшего, по ее словам, чтобы она у него сейчас осталась, то произнесла, что любит его, будет с ним, но не может остаться. Яншин не перенесет ее ухода в такой форме. «Я вышла. Прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел… Я закричала. Заметалась по коридору… Может быть, я вошла через мгновение. В комнате еще стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на полу, раскинув руки…»
Скорятин замечает, что «тогда никто, из присутствовавших не слышал, чтобы Полонская говорила о пистолете в руках поэта, когда она выбегала из комнаты». Эта принципная подробность слету бы все объяснила: Полонская выбегает — Маяковский тут же стреляет в сердце. И никаких колебаний в самоубийстве. Может, к тому моменту следователям еще не удалось принудить Полонскую, чтобы она согласилась с «все объясняющей» версией?
Скорятин направил внимание на то, что все, прибежавшие слету после выстрела, застали тело поэта лежащим в одном положении («ногами к двери»), а явившиеся позже — в другом («головой к двери»). Зачем передвигали тело? Может, в той суматохе кому-то понадобилось представить такую картину — в момент выстрела поэт стоял спиной к двери, вот пулевой удар в грудь (изнутри комнаты) и опрокинул его навзничь, головой к порогу. Неоспоримое суицид! А если бы он стоял лицом к двери? Тот же удар опять-таки опрокинул бы его навзничь, но уже ногами к двери. Правда, в таком случае выстрел мог произвести не только сам поэт, ну и кто-то, в один миг показавшийся в дверях… Прибывший первым управляющий секретного отдела ГПУ Я. Агранов слету взял следствие в свои руки. Л. Краснощекова вспоминала, что она уговаривала Агранова подождать Лилю, но он произнес, что похороны будут «завтра или послезавтра», и Бриков ждать не будут. Позднее, видимо, Агранов сообразил (или ему кто подсказал), что так поспешные похороны, обязательно, вызовут ненужные подозрения.
К вечеру приехал конструктор К. Луцкий, снявший маску с лица Маяковского. 22 июня 1989 года в ленинградской передаче «Пятое колесо» живописец А. Давыдов, показывая эту маску, направил внимание телезрителей, что у покойника сломан нос. Значит, Маяковский упал лицом вниз, представил он, а не на спину, как бывает при выстреле в самого себя. Позже прибыли прозекторы, чтобы изъять мозг поэта для исследовательских работ в Институте мозга. То, что фамилия Маяковского оказалась в «ряду избранных», показалось Скорятину «верным знаком того, что ход чертовских событий контролируют всемогущие силы».«Около полуночи,- вспоминает Е. Лавинская, — из столовой раздался голос Агранова. Он стоял с бумагами в руках и читал вслух последнее письмо Владимира Владимировича. Агранов прочел и оставил письмо у себя».
А вскрытия тела, как полагается по следственным законам, так и не было проведено, если бы не В. Сутырин, потребовавший вскрытия 16 апреля, когда до него дошли слухи о неизлечимой венерической заболевания Маяковского, типо и приведшей его к самоубийству («Стремительная болезнь» — так было сказано даже в официальном некрологе «Памяти друга» в «Правде», подписанном Я. Аграновым, М. Горбом, В. Катаняном, М. Кольцовым, С. Третьяковым, Л. Эльбертом и другими). Результаты вскрытия показали, что злобные сплетни не имели под собой никаких оснований. Но этот вывод расположен не был.
Взял себе Агранов и ту фотографию, которую Е. Лавинская увидела в его руках, когда он показывал ее в клубе ФОСП кучке лефовцев: «Это была фото Маяковского, распростертого, как распятого на полу, с раскинутыми руками и ногами и широко открытым в отчаянном клике ртом… Мнеобъяснили: «Засняли слету, когда вошли в комнату Агранов, Третьяков и Кольцов. Больше эту фотографию я никогда не видела». (Скорятин думает, что снимок сделан до прибытия следственной группы.)Приехали Брики, гостившие, как многие знали, у матери Лили Юрьевны — Е. Каган, работавшей в российском торгпредстве в Лондоне. О том, кто и как разыскал заграницей ее с супругом, Брик никогда не гласила.
Одни Брики, пожалуй, ничему не опешили. Для их погибель поэта никогда никакой затаенны не представляла. К. Зеленский вспоминает, как убеждал его Осип Брик: «Перечитайте его стихи и вы убедитесь, как часто он говорит… о своем неизбежном самоубийстве». Лиля Брик приводила другие мотивы типо неизбежного самоубийства поэта: «Володя был неврастеником. С 37-градусной температурой он чувствовал себя тяжелобольным. Чуток я его узнала, он уже думал о самоубийстве. Предсмертные прощальные письма он писал не один раз». Л. Брик все было ясно.
Проследим за мыслью Валентина Ивановича Скорятина, единственного человека, серьезно задумавшегося над так называемым «предсмертным письмом» Владимира Маяковского. Может, нам тоже станет кое-что ясно — и не только о поэте, но даже и о самой Лиле Брик.
Предсмертное письмо: документ или фальшивка?
Вот его текст, всегда цитировавшийся для доказательства намерения поэта покончить с собой (и комментарий Скорятина):
Всем В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого жутко не любил. Мама, сестры и товарищи, простите, — это не способ (другим не советую) — но у меня выходов нет. Лиля — люби меня.
Товарищ правительство, моя семья- это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо. Начатые стихи дайте Брикам, они разберутся. Как молвят — «инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид, Счастливо оставаться.
Поначалу, обратимся к строке, где поэт перечисляет состав «семьи». Родных он упоминает дважды. Но там, где обращение носит чисто чувственный характер, они названы первыми, а в том месте, где, по сути, перечисляются наследники, родные почему-то оказываются после Л. Брик. (Позже право на наследство будет закреплено Постановлением ВЦИК и СНК РСФСР: 1/2 часть назначена Л. Брик, по 1/6 — матери и сестрам, В. Полонской, в нарушение воли поэта, не достанется ничего). Но, практически, не это воистину неправедное решение вызывает недоумение, а сам нравственный смысл подобного «списка». Общеизвестно, что Маяковский, в общественной полемике допускавший резкость, был очень благороден с людьми близкими. Почему же, обращаясь к «товарищу правительству», он так неосторожно кидает тень… нет, не на Л. Брик (она в официальном миропонимании давно уже слыла неофициальной женой поэта при официальном супруге), а, поначалу, на замужнюю молодую даму? Не довольно того, обнародовав связь с ней, он тут же опять унижает ее восклицанием: «Лиля — люби меня».
И неплохо бы письмо составлялось наспех, в смертном томлении последних минут, но на сдвоенном листке из гроссбуха стоит дата — 12 апреля. Оказывается на виду и другое: почему, готовясь к решающему разговору с возлюбленной, Маяковский заранее, уже 12 апреля, предопределяет конец еще не состоявшегося с нею разговора — «любовная лодка разбилась…»? Да ведь и не разбилась, в общем-то: как мы знаем, предложение поэта было принято Вероникой Витольдовной…
Вобщем, стихи к Полонской не относились. Они были написаны поэтом… еще в 1928 году. Набросок переносился поэтом из одной записной книжки в другую. И вот пригодился для обращения… к правительству. Выходит, Маяковский, не напрягая ни разума, ни сердца, взял свои старые заготовки и вмонтировал их в свое предсмертное письмо, дезориентировав всех по поводу адресата? Не говорю уже о валютных расчетах в конце письма. О чем думает человек перед лицом вечности? Какие налоги, какой ГИЗ! Хочешь не хочешь, а приходится в чем-то соглашаться с В. Ходасевичем.
Приходится, да что-то мешает. Никак не укладывается в голове, что такое вот, прямо скажу, суетное письмо вышло из-под пера поэта. Вобщем, как раз… не из-под пера. По газетам, перепечатавшим письмо, читателям было не понять, что оригинал написан… карандашом.
Понятно, что заполучить ручку поэта даже на короткое время было очень тяжело. Ну и подделать почерк «чужой» авторучкой фактически нереально, Но все эти трудности устраняются, если воспользоваться… карандашом. А сам почерк — сущий пустяк для профессионалов из ведомства Агранова. И если допустить это предположение, то развеваются все огорчительные недоумения по поводу карандашного текста. Письмо, как и многие другие вещественные доказательства, «взял себе» Агранов. Понятно, что даже члены правительства при разделе наследства Маяковского руководствовались не подлинником, а… его газетной перепечаткой (факт беспрецедентный!)«.
Найденные Скорятиным заметки кинорежиссера С. Эйзенштейна молвят, что он, отмечая в предсмертном письме «близость ритмического строя» к «блатной одесской поэзии», а так же «юродскому фольклору» времен гражданской войны (намекая тем на невозможность Маяковского быть создателем письма), делает определенный вывод: «Маяковский никогда ничего подобного не писал!» И еще: «Его надо было убрать. И его убрали…»Оскорбительный тон письма по отношению к матери и сестре, также беспрецедентное нарушение их наследственных прав доказывают, что ничего подобного поэт не писал.
С Полонской Маяковский провел самый трагический год и вожделел ввести ее в свой новый дом как супругу. Упомянутая в предсмертном письме Маяковского как член его семьи, она была ловко отодвинута от каких-либо прав на наследство поэта. Достались ей только тягостные беседы с Сырцовым да с Аграновым, сплетни, скорый развод с супругом и двусмысленное положение в обществе, когда Л. Брик почему-то считалась «вдовой Маяковского», будучи не разведенной с О. Бриком, а она, Полонская, по сути — «нелегальной» возлюбленной поэта. И в страшном сне не могло присниться молодой актрисе, какая неблагодарная роль уготована ей в этом театре абсурда Бриков.
Беря во внимание, что с 1930-го по 1958 год письмо лежало в сверхсекретных архивах ОГПУ, а позже в Политбюро ЦК КПСС, можно утверждать, что оно было фальшивкой, составленной в органах ОГПУ и призванной убедить всех в качестве головного доказательства самоубийства Маяковского.
«Уголовное дело № 02-29»
Несколько лет тому назад после многочисленных поисков Скорятину удается получить в секретном архиве «Уголовное дело № 02-29, 1930 года, народного следователя 2 уч. Баум. района г. Москвы И. Сырцова о самоубийстве В. В. Маяковского». Приведем из милицейского протокола только некоторые факты, вызвавшие грозные недоумения: в протоколе не упомянуто предсмертное письмо; не упомянут календарь, о котором докладывает В. Полонская. Сейчас календарь в Музее Маяковского есть;листки календаря от 13,14 апреля, вырванные Маяковским, пропали; не был найден и допрошен «книгоноша» (не приходил ли под видом его человек, участвующий в подготовке убийства?);экспертиза рубашки Маяковского не проводилась. Рубашку взяла себе Л. Брик и сдала ее в музей только 24 года спустя. Нельзя поручиться за то, что с ней не «поработали» таким образом, чтобы она соответствовала версии о самоубийстве.
Этот протокол, передающий странное и бесспорное вмешательство в дело Агранова и его «коллег», был позже вместе с делом передан почему-то следователю И. Сырцову, в ведении которого находился другой участник района. Сырцов оказался для Агранова, видимо, более податливым. Противоречия меж воспоминаниями В. Полонской и ее показаниями следователю, на взгляд Скорятина, объясняются тем, что она писала их восемь лет спустя и не для широкой публики, и ей, видимо, казалось, что проклятые допросные страницы надолго канули в безвестность.
Что касается протокольных показаний («был назойлив», «не собиралась уходить от мужа»), то непосредственно такую версию и вожделел получить от нее следователь И. Сырцов. 14 апреля И. Сырцов после допроса В. Полонской на Лубянском заявляет: «Самоубийство вызвано причинами личного порядка»,- что на следующий день будет расположено в печати. 15 апреля Сырцов делает в расследовании внезапный «беспричинный» перерыв, который Скорятин объясняет тем, что в этот день Сырцов получал на Лубянке нужные инструкции для следующих действий. В деле есть документ, говорящий об остром интересе к смерти поэта со стороны слету 2-ух подразделений ОГПУ: контрразведывательного (Гендин) и секретного, которым управлял Агранов, в руках которого позднее оказались все нити дела. Может быть, ГПУ смутила в записи допроса фраза: «Я вышла за дверь его комнаты…» Выходит, поэт на какое-то время оставался один, а это могло породить разные толки.
«Опасения гэпэушников были не напрасны,- развивает догадку В. Скорятин,- ибо вопрос, где находилась Полонская в момент выстрела, вызвал много кривотолков. Ю. Олеша писал в Берлин В. Мейерхольду 30 апреля 1930 года: «…Она выбежала с кликом „Спасите“, и раздался выстрел…» А сестра поэта Людмила Владимировна считала, что Полонская не только «вышла за дверь его комнаты», а уже «сбегала с лестницы». В своей тетрадке она записала: «Когда сбегала с лестницы П. (Полонская) и раздался выстрел, то тут же слету оказались Агран. (Агранов), Третьяк. (Третьяков), Кольцов. Они вошли и никого не пускали в комнату».
Материалы дела так и не дали ответа на вопрос: успела ли Полонская выбежать из комнаты Маяковского или из квартиры, или же выстрел произошел при ней? Не дали, потому что, видимо, такой ответ просто был не нужен. Вся поспешность и незавершенность, считает Скорятин, разъясняется тем, что Сырцов разумеется «гнал» дело, и уже 19 апреля он закрывает его, вынося постановление, где единственный раз упоминается предсмертное письмо-«записка».
В прокуратуре в дело добавляется очередной документ: «Расписка. Мною получены от П. М. О, пр-ра т. Герчиковой обнаруженные в комнате Владимира Владимировича Маяковского средства в сумме 2113 руб. 82 коп. и 2 золотых кольца. Две тысячи 100 тринадцать рублей 82 к. и 2 зол. кольца получила. Л. Брик. 21.4.30».
«Лиля Юрьевна,- комментирует В. Скорятин,- не состоявшая (при живом-то супруге!) ни в каких официальных похожих отношениях с Маяковским, ни с того ни с этого получает средства и вещи, найденные в его комнате, а позже и все его наследство- и в вещественных ценностях, и в бесценных архивах, являющихся, по существу, народным достоянием. Особый цинизм этой ситуации вот в чем. В письме сестры поэта Ольги Владимировны, отправленном родственникам несколько дней спустя после катастрофы, сказано: „12-го я с ним говорила по телефону… Володя мне наказал прийти к нему в пн 14-го, и, уходя из дома деньком, я произнесла, что со службы зайду к Володе. Этот разговор 12-го числа был последний“. Ясно же, что „Володя“ приготовил конверт для сестры с пятьюдесятью рублями как обыденную, заурядную помощь семье. И вот это-то пособие выдается в материалах дела чуть ли не за окончательный, предсмертный будто бы расчет поэта со своими близкими! Не говорю уже о том, что этот факт лучше всего свидетельствует: у поэта и мысли не было уйти из жизни по своей воле».
Добавим к словам В. Скорятина, что все поведение Брик как нельзя лучше свидетельствует о многочисленных направлениях личной заинтересованности Л. Брик и ее жена в этом деле, о ее широких связях с чекистскими кругами, сложившимися у нее благодаря работе жена в ЧК еще с 1920 года (сначала в спекулятивном отделе, а позднее «уполномоченным 7-го отделения секретного отдела»). Как отыскал Скорятин, и сама Лиля была агентом этого ведомства. Номер ее чекистского удостоверения — 15073, а Осипа Брика- 25541. Понятно, какая организация помогла Брикам срочно уехать в феврале 1930 года из Москвы, чтобы кинуть поэта в одиночестве. В связи с этим рассуждением Скорятина становится понятно, зачем Лиля Брик организует в 1935 году передачу собственного письма через Агранова Сталину. Сталинская резолюция («Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей российской эпохи») должна была вынудить российских издателей выпускать сочинения Маяковского большенными тиражами, в чем непосредственно, как наследница, была заинтересована Лиля Брик.
После произнесенного Скорятиным напрашивается естественный вывод: Л. и О. Брики не могли не знать, что Маяковский в скором времени будет убит. Все их поведение это доказывает.
Сколько недоумений, нарушений, вопросов вызвало это дело о таком простом и обыкновенном самоубийстве «по личным мотивам», окруженное, все таки, строжайшей секретностью. Но все вопросы и трудности исчезают или объясняются, если считать, что поэт был убит. Такой вывод делает и Скорятин. И тогда остается уже взаправду последний вопрос: зачем это было сделано и кем? Скорятин допускает, что до конца жизни «поэт был верен романтичным стандартам революции. Но все чаще в его „партийные книжки“ врывались ноты чертовского расстройства, и все натужней он воспевал реальность. Зато крепло сатирическое обличение „дряни“. В процессе набирающего силу ликования по поводу фурроров — голос поэта начинал звучать опасным диссонансом. Появились и грозные предупреждающие сигналы: ошельмованы спектакли по пьесам „Клоп“ и „Баня“, снят портрет из журнала, все озлобленней травля в печати».
Размышляя над тем, как быстро сужался круг чекистов вокруг поэта в последний месяц, Скорятин считает это не случайным. (К нему на квартиру слету после отъезда Бриков переезжает Л. Эльберт, работавший еще в 1921 году в ВЧК зам. нач. инф. отдела и особоуполномоченным забугорного отдела, занимавшегося шпионажем и международным терроризмом, зачастила, семья чекистов Воловичей, и, в конце концов, заходил Я. Агранов, о котором Роман Гуль пишет: «При Дзержинском состоял, а у Сталина дошел до высших чекистских постов кровавейший следователь ВЧК Яков (Янкель) Агранов… ставший палачом русской интеллигенции. Он… уничтожил цвет русской науки и общественности… Это кровавое ничтожество является фактическим убийцей замечательного русского поэта Н. С. Гумилева…») Маяковский, видно, не понимал, «с каким всепожирающим огнем он играет», соприкасаясь с какими-то тайнами ГПУ. И потому для выводов об убийстве поэта есть самые грозные основания. Анализ последних дней поэта говорит о том, что убийство готовилось под управлением ГПУ 12 апреля, но по каким-то причинам сорвалось. (Блестящая догадка Скорятина, объясняющая, почему на типо предсмертном письме поэта стоит эта дата.) Наплыв служащих ГПУ 14 апреля (из секретного отдела, контрразведки и оперода, занимавшегося арестами, обысками, провокациями, терактами), считает Скорятин, с одной стороны, кидает тень на репутацию пролетарского поэта, вынуждая нас на данный момент подозревать его не только в творческом сотрудничестве с режимом, а с другой — может стать свидетельством недоверия властей к поэту.
Скорятин установил, что в день погибели Маяковского активность служащих ГПУ была разумеется выше, чем в другие дни. Видимо, давно обнаружив слежку, поэт и был от этого постоянно расстроен. Из показаний В. Полонской следует, что, когда она выбежала на улицу после выстрела, к ней подошел «мужчина, спросил мой адрес». То же самое вышло и с книгоношей, протокол допроса которого хранился десятилетиями в глубочайшем секрете. А книгоноша Локтев оказался в квартире, наверняка, всего только за несколько минут до выстрела, потому что он случаем видел, как «Маяковский стоял перед ней к (Полонской) на коленях…». Из протокола же осмотра тела поэта явствует, что выстрел был произведен сверху вниз (потому что пуля вошла около сердца, а прощупывалась около последних ребер внизу спины) «и похоже,- делает вывод Скорятин,- тогда, когда Маяковский стоял на коленях». Это последнее, к чему он пришел в расследовании.
Скорятин не нашел, кто убийца. Но своим исследованием он доказал, что российского официального мифа о самоубийстве поэта Маяковского больше не существует, что затаенна этого чертовского деяния им раскрыта- поэт Маяковский был убит.
Имя убийцы неясно. Зато нам понятно, кому это было доходно, кто был в этом заинтересован, кому не нравились его пьесы, желание написать поэму «Плохо» и практически все из того, что уже родилось внутри него и только находило выхода. Отсюда его желание освободиться от ига Бриков, ставших ему давно духовно чуждыми людьми, порвать с чекистским окружением, желание говорить «во весь голос» то, что рождалось в его сердце. Не случаем в один из приездов в Париж он с поразительной откровенностью говорит Ю. Анненкову, «что коммунизм, идеи коммунизма, его идеал, это — одна вещь, в то время как „коммунистическая партия“, очень массивно организованная… и руководимая людьми, которые пользуются всеми выгодами „полноты власти“ и „свободы деяния“, это — совсем другая вещь».
Не случаем колеблется его вера. Поздно вечером 13 апреля 1930 года «…у него вырвалось восклицание: «О Господи!». Полонская произнесла: «Невероятно! Мир перевернулся. Маяковский призывает Господа. Вы разве верующий?» А он ответил: «Ах, я сам ничего не понимаю на данный момент… во что я верю!»
Если бы Маяковский захотел приспособиться, он бы написал поэму «Иосиф Виссарионович Сталин». Поэт на это не пошел, хотя ему наверняка настойчиво давали подсказку. Но те главные ошибки, которые он сделал в жизни, и в поэзии (вставая художественным словом на сторону тех, кого надо было этого слова лишить), они были искренние. И как всякий человек, который искренне ошибается, тот и очень копотливо прозревает. Но когда уж он прозреет, в нем родятся такая стальная воля, такая колоссальная мощь, дающиеся ему самой правдой его жизни, то с этим человеком уже не совладать. Он пойдет на все и сделает то, что необходимо сделать. И такой Маяковский рождался. Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут ложи…
Разве не слышна эта колоссальная духовная мощь, только-только оперившаяся в неясные строчки, только-только вышедшая из души его сердца, но уже возвестившая, что старого Маяковского со своими многочисленными томами собственных «партийных книжек» больше никогда не будет, даже если для этого будет необходимо, чтобы не был он сам. Рождающийся заново Маяковский не вожделеет мириться с тем, с чем мирился ранее, не вожделеет больше слушать тех, кого слушал ранее, не вожделеет больше ни перед кем склоняться, а вожделеет БЫТЬ, чего бы это ему ни стоило. Он кидает вызов самой Смерти — …и та принимает его.
