Действия, которые мы выполняем по привычке, не отличаются большой гибкостью: если работа переехала из одного офиса в соседний, то с высокой долей вероятности мы зайдём в старую дверь. Напротив, действия, которые не повторяются день ото дня, которые не вошли в привычку, подвергаются большему контролю со стороны сознания. Тут надо заметить, что мы с лёгкостью используем слова «сознание» и «бессознательно» применительно к поведению и привычкам, однако мало задумываемся над тем, насколько это оправдано наукой. В статье, опубликованной в Journal of Cognitive Neuroscience, её авторы, исследователи из Университета Брандейса и Университета Тафтса (оба — США), как раз обсуждают, можно ли привычки приписывать бессознательной активности мозга.
Если коротко, то учёные рассматривают методологическую проблему, связанную с нейрофизиологическими исследованиями высшей нервной деятельности. Мы легко можем изучать сознание на человеке: у участника эксперимента всегда можно узнать, что его сознание думает по тому или иному поводу. С другой стороны, львиная доля информации о работе мозга на клеточном уровне приходит из опытов, поставленных на животных: им можно вживлять электроды в мозг, делать какие-то стимуляции и т. д. Возникает вопрос: как совместить данные о высшей нервной деятельности человека с данными о работе мозга, полученными на животных? Как можно определить, какие «бессознательные» нервные цепи контролируют наше поведение на автопилоте, если вся информация о нервных цепях поступает преимущественно от крыс, у которых наличие сознания/бессознательного остаётся под большим вопросом?
Авторы статьи отвечают на этот вопрос просто: неважно, есть ли у животных такое же «сознательное» и «бессознательное», как у нас; важно, что у животных тоже есть привычки. Это легко увидеть на примере тех же крыс, которых обучают находить выход из лабиринта. Спустя несколько тренировок животное движется по правильному пути без остановок, тогда как крыса-новичок останавливается на каждой развилке, чтобы поразмыслить: путешествие по лабиринту ещё не вошло у неё в привычку. При этом происходят изменения в активности мозга: на смену одной активной зоне приходит другая. Итак, мы не знаем, насколько сознательное и бессознательное крыс можно сопоставить с нашими. Однако в одном моменте наша нервная система совпадает с нервной системой животных — и у нас, и у них за «автопилотное» и за «осознанное» поведение отвечают разные нейронные системы.
Очевидно, эти системы в равной степени могут использовать данные органов чувств и разные области памяти, однако только «сознательный» отдел может обращаться к так называемой эпизодической памяти, которая хранит нерегулярные события, случившиеся с нами. Такое распределение привычного и «осознанного» поведения выгодно с эволюционной точки зрения: мозг становится многозадачным, может выполнять сразу несколько дел одновременно. И какие-то основные нейронные механизмы, которые такую многозадачность регулируют, должны воспроизводиться у разных животных, вплоть до человека. Особый интерес вызывает, разумеется, вмешательство одной системы в другую: например, когда мы твёрдо решили не есть на ночь сладкого, однако внезапно обнаруживаем себя перед холодильником с пирожным в руке.
Тут, впрочем, возникает другая исследовательская проблема, хотя и более низкого (менее философского) порядка. Чтобы исследовать многозадачность мозга на клеточно-импульсном уровне, нужно включить эту многозадачность у животного. То есть нужно, чтобы крыса, ища на автомате выход из лабиринта, при этом думала о чём-то другом. И зоопсихологи и нейрофизиологи должны крепко поразмыслить над тем, как такой эксперимент организовать.
