Взращенный под Миезой
Об Александре Македонском понятно много и не достаточно. Можно полностью точно проследить главные эпизоды его царствования и завоевания Востока, начиная с первой победы на реке Граник и оканчивая его гибелью в Вавилоне. Но предпосылки, побудившие его ринуться в настолько невиданную авантюру, мечты и цели, двигавшие им в продолжение этой военной, политической и религиозной эпопеи, остаются почти во всем предметом догадок. К тому же инфы из первых рук на этот счет не существует, и вся осведомленность, как понятно, опирается в главном на греческие и латинские сочинения, составленные много веков спустя. Сначала — на исторические и географические труды Арриана, Плутарха, Курция Руфа, Диодора Сицилийского, Помпея Трога, Страбона и неких других создателей. Историю Александра Македонского современные исследователи реконструируют сложным методом исторической критики.Александр Македонский родился в июле 356 года до н. э. от брака македонского царя Филиппа и королевы Олимпиады. В Старой Греции все знатные, в особенности королевские, роды претендовали на происхождение от богов либо героев. Македонские царствуй вели свою родословную от Геракла — отпрыска греческого бога Зевса от смертной дамы Алкмены. По материнской полосы Александр Македонский мог считаться прямым потомком Ахилла, героя знаменитой Троянской войны, воспетого Гомером.
Про мама Александра сначала понятно то, что она воспринимала активное роль в существовавших тогда религиозных обрядах. Плутарх об этом докладывает последующим образом: «Издревле все дамы той страны участвуют в орфических таинствах и оргиях в честь Диониса». В этой религиозной практике не было ничего необычного. Но Олимпиада, по его словам, «ревностнее других была привержена этим таинствам и бушевала совершенно по-варварски; во время праздничных шествий она несла огромных ручных змей, которые нередко наводили ужас на мужчин». Плутарх и другие писатели древности именуют это предпосылкой размолвки меж Филиппом и Олимпиадой, приведшей к тому, что правитель оставил королеву: «Однажды лицезрели змея, который лежал, вытянувшись повдоль тела спящей Олимпиады. Молвят, что это больше, чем что-либо другое, охладило желание и любовь Филиппа к супруге, и он стал пореже проводить с ней ночи, или поэтому, что страшился, вроде бы дама его не околдовала либо же не опоила, или считая, что она связана с высшим существом, и поэтому избегал близости с ней». В более приземленной формулировке последняя идея могла прозвучать в виде вопроса о том, кто же является «настоящим» папой Александра: правитель Филипп либо же скрывающееся в обличье змеи божество? Потом Александр Македонский обширно эксплуатировал эту выигрышную тему собственного сверхъестественного происхождения. Типо, провожая Александра в персидский поход, Олимпиада открыла отпрыску тайну его необыкновенного рождения. Вобщем, есть и совершенно другие свидетельства. Согласно им Олимпиада протестовала против утверждения, что родила не от супруга. Как пишет все тот же Плутарх, «Олимпиада опровергала эти толки и восклицала часто: Когда же Александр закончит клеветать меня перед Герой?!» (Греческая богиня Гера, жена Зевса, числилась покровительницей брака.) Если же эта легенда и имеет какие-то основания, то, вероятнее всего, они относятся к другому периоду жизни Олимпиады. Правитель Филипп очевидно считал Александра своим отпрыском.
Самым необычным фактом молодости Александра был его учитель — величайший греческий философ Аристотель, приглашенный царем Филиппом. Как докладывает Плутарх, за обучение отпрыска правитель Филипп расплатился с Аристотелем красивым и достойным методом: «Филипп вернул им самим разрушенный город Стагиру, откуда Аристотель был родом, и вернул туда бежавших либо находившихся в рабстве людей. Для занятий и бесед он отвел Аристотелю и Александру рощу около Миезы, посвященную нимфам». В этом восхитительном факте угадывается не столько связанность Македонии с греческой культурой, сколько… желание таковой связи. Страна македонских царей была наполовину варварской окраиной греческого мира — одичавшим местом, пояснял Демосфен, где нельзя приобрести даже приличного раба.
Свобода по-эллински
Наличие свободы — вот главное, что разнило греков и варваров. Аристотель и афинский оратор Исократ авторитетно утверждали, что «раб и варвар по собственной природе — понятия тождественные», что подданные Персидской империи в отличие от людей греческих стран «в душе низки и полны раболепного страха». «Стремясь унизить себя хоть каким методом, они преклоняются перед смертным человеком», своим царем, чего заслуживают только боги. Эталон свободы предполагал хотимый для греков тип публичного устройства — коллективы людей, без помощи других решающих свою судьбу. Греческий мир не был одной государством и не стремился ею быть. Он складывался из огромного количества полностью либо относительно самостоятельных, маленьких либо совершенно малеханьких стран, которые могли объединиться перед лицом общего неприятеля, к примеру тех же персов. По факту такового объединения безизбежно ставился вопрос о том, кто же будет основным. Афины, Фивы либо Спарта соглашались действовать во имя Греции, но не под чужим управлением.
Мотив обличения персидского деспотизма как полной противоположности греческой свободе не был случайным. Свои политические эталоны, равно как и идея о единстве Эллады перед лицом персов, греки вынесли из Греко-персидских войн первой половины V века до н. э. Разрозненные в политическом отношении, непохожие почти во всем на других, греческие племена связывала память об общем прошедшем. Центральная фигура мемуары — история коалиции, панэллинского объединения против неприятеля на Востоке. Сама идея о коалиции Европы против Азии навеяна, конечно, «Илиадой». Повествование о Троянской войне воспринималось эллинами как история, а не как миф либо художественный вымысел. На основании этого эпического текста они, по всей видимости, стремились осознавать себя как один люд, единое целое. Но в еще большей степени их склад ума и самосознание сформировывали драматические и геройские странички истории нашествия на греческий мир персидского царя Ксеркса в 480 году до н. э., практически за полтораста лет до Александра Македонского. Из патриотического убеждения в моральной правоте и примерном публичном устройстве эллинов в конце концов вытекали — чуть ли справедливые — суждения о непрочности персидского страны и легкости завоевания Персии. С середины IV века до н. э. идею завоевательного похода на Восток развивали многие греческие писатели. Возможность прибрать к рукам чужое у их соединялась с долгом отмщения историческому противнику за пепел сожженных городов и поруганные святыни Эллады.
Война с персами казалась им выходом из нескончаемых войн самих же греков с греками. «Перенесем богатства Азии в Европу, а бедствия Эллады — в Азию», — обращался оратор Исократ к македонскому царю Филиппу, видя в нем потенциального фаворита Греции, способного повести ее на Восток. Зато много других греков расценивали быстрый рост македонского воздействия как опасность свободе. Демосфен обрушивал на Филиппа свои филиппики, ставшие нарицательным заглавием разоблачительных речей. После победы македонцев над союзными силами греческих городов во главе с Афинами, одержанной в 338 году до н. э. при Херонее, собравшийся в Коринфе общегреческий конгресс практически подтвердил политическое верховенство Македонии в Греции. Конгресс объявил войну персам, назвав царя Филиппа вождем военного похода в Азию. Практически вся Эллада, кроме Спарты, обещала пойти за ним. Возмездие персам стало одной из нареченных целей будущей войны, ее полностью официальной программкой. Настолько же прямо греки признавались и в своем экспансионизме. Кроме отмщения за оскверненные и преданные огню греческие святыни общегреческая война против Персидского королевства должна была присоединить к греческому миру азиатский сберегал Эгейского моря.
Не заслоняй мне Солнце
Летом 336 года до н. э. Филипп Македонский был сражен рукою убийцы среди празднеств по случаю женитьбы дочери. В причастности к этому злодеянию, по сообщению греческого историка Арриана, Александр потом винил персидского царя Дария: «Отец мой погиб от руки заговорщиков, которых объединили вы, о чем хвастаетесь всем в собственных письмах». Данный факт, вероятнее всего, правдоподобен. Защита греческой свободы от Македонии щедро оплачивалась персами. Персидское роль в делах Эллады обычно выражалось в финансировании подходящих политических проектов. Вся вольнолюбивая Греция, до героя собственной «антимакедонской партии» Демосфена включительно, звенела в кармашках персидским серебром.
Историки древности и наших дней идиентично высоко ставят царя Филиппа. Сравнивая отца и отпрыска, римский создатель Помпей Трог находит такие слова: «Способы побеждать у того и другого были различны. Александр воевала открыто. Филипп воспользовался военными хитростями. Он радовался, если ему удавалось одурачить противников. Александр — если удавалось разбить их в открытом бою… Благодаря этим чертам нрава отец заложил базы мировой державы, а отпрыск окончил дело».
Погибель Филиппа, казалось, нашла непрочность возведенной им политической конструкции. Но уже в 1-ые месяцы царствования молодой македонский правитель Александр быстро и безжалостно подавил вспыхнувшее с новейшей силой сопротивление греков и подчиненных Македонии фракийских и иллирийских племен. Потрясением для Греции стало весть о взятии и разрушении могущественных Фив в 335 году до н. э. Население городка было продано в рабство. Приметное исключение Александр сделал для потомков поэта Пиндара. Остальным — нетронутым — урока на время хватило: к примеру, устрашенные судьбой Фив Афины вымолили для себя прощение. Такие военные акции Александра были только изготовлением к большенному походу, который намечался против Персидского королевства.
К этому времени принадлежит и именитая сцена с Диогеном, пересказанная многочисленное число раз обилием писателей. После энергичных военных мер македонского царя, вернувших ему воздействие в Греции и ожививших планы войны в Азии, многие известные люди поторопились заверить ему свое уважение. Будучи неподалеку от Коринфа, Александр Македонский подразумевал, что так же поступит и философ Диоген. Но, не дождавшись символов внимания, правитель сам отправился к философу. Диоген лежал и нагревался на солнце. Поздоровавшись, правитель спросил Диогена, нет ли у него какой-либо просьбы. «Отступи чуток в сторону, — ответил тот, — не заслоняй мне солнце».
Начало триумфального шествия
Говоря о причинах похода Александра против персов, историк Арриан цитирует письмо Александра к персидскому царю Дарию: «Ваши праотцы вторглись в Македонию и остальную Элладу и наделали нам много зла, хотя и не лицезрели от нас никакой обиды. Я, предводитель эллинов, вступил в Азию, желая наказать персов». Строго говоря, большая часть Греции царя Македонии об этом не просила.
Весной 334 года до н. э. по мосту, наведенному из составленных борт к борту кораблей и плотов, Александр во главе сорокатысячной армии перебежал через Геллеспонт (сейчас пролив Дарданеллы) в Азию. Сперва оттуда он поторопился в Трою, с которой для греческого мира было связано настолько не мало. Тут он принес жертву Афине, также почтил могилу Ахилла. Умастив тело, он состязался с друзьями в беге вокруг монумента. Как пишут Арриан и Плутарх, возлагая венок на могилу Ахилла, Александр назначил его счастливым, так как о его славе возвестил на будущие времена таковой поэт, как Гомер. Символизм этого жеста полностью понятен. Александр Македонский воздал положенную честь собственному знаменитому предку, который очевидно был для него к тому же прототипом для подражания. Но это означало к тому же другое. Македонский правитель обращался к исторической памяти греков, используя гомеровский эпос о Троянской войне в качестве примера единения сил греческого мира для войны в Азии. Военные силы греческих городов, кажется, не были Александру огромным подспорьем. Он ожидал от греков, чтоб они хотя бы не выступали на стороне персов.
В мае 334 года до н. э. на реке Граник Александр повстречался с персидской армией, пришедшей его приостановить. Победа македонцев была полной. После Граника македонский правитель выслал в Афины 300 комплектов персидского военного снаряжения и предназначил их Афине Палладе. Надпись повелел он сделать такую: «Александр, отпрыск Филиппа, и все эллины, не считая спартанцев, взяли от варваров, обитающих в Азии». В реальности при Гранике и в последующих схватках греческие наемники составляли лучшую часть персидской пехоты. Афинское посольство зря просило царя Александра отпустить афинян, взятых в плен при Гранике. Наемников неприятеля македонский правитель подразумевал сгноить в рудниках.
В продолжение будущего года военных действий македонская армия завладела западным и южным побережьями Малой Азии (современная территория Турции) и укрепилась в принципиальных стратегических пт в глубине полуострова. Последующее огромное схватка, сейчас с главными и лучшими силами персов во главе с самим персидским царем Дарием, вышло на границе Киликии и Сирии у городка Исса в ноябре 333 года до н. э. Сгрудившаяся в тесноватой равнине персидская армия не смогла пользоваться своим численным приемуществом. 2-ая битва — 2-ая победа. Правитель Дарий бежал в Месопотамию, бросив войско, сокровища, мама, супругу и малышей. Это поражение персов имело большой политический и моральный резонанс. Все же военное положение македонцев не было блестящим ни в Греции, где персидский флот и персидские средства отвоевывали потерянное, ни в Малой Азии, куда отступила значимая часть персов после Иссы. Не заботясь о персах, удачно действующих у себя в тылу, после битвы при Иссе Александр предпочел повернуть свою армию на юг, желая подчинить богатые торговые городка Финикии. Это был ход жеребцом. Финикийский флот являлся наисильнейшим во всем Восточном Средиземноморье, и конкретно финикийские корабли составляли базу неодолимой силы персов на море. Военный фуррор в Финикии был должен лишить персов флота. Большая часть ее городов покорилось македонцам по первому их требованию.
Наикрупнейший и лучшим образом укрепленный финикийский город Тир (сейчас Сур) оказал царю Александру самое отчаянное и долгое сопротивление. Власти Тира сначала также соглашались подчиниться. Но их условием было то, что Александр Македонский не войдет в городские стенки. На горе обитателей городка правитель воспринимал за Геракла местное божество Мелькарта, святилище которого помещалось в городском центре. Он не мог отступиться от того, кого считал своим предком, и не взять Тир силой. По словам Арриана и Плутарха, во время осады Александр увидел во сне, как Геракл протягивает ему со стенок руку и зовет его к для себя. Вобщем, в другой раз сон Александра был, быстрее, эротического характеристики. Ему приснился сатир, который издалече заигрывал с ним, но увертывался и удирал, когда правитель пробовал его схватить, и отдал себя изловить только после долгой погони и уговоров. Обитатели же Тира подозревали в измене не собственного Мелькарта-Геракла: «В то же время многим жителям Тира приснилось, — пишет Плутарх далее, — как будто Аполлон произнес, что он перейдет к Александру, потому что ему не нравится то, что происходит в городке. Тогда, как будто человека, пойманного с поличным при попытке перебежать к противнику, тирийцы обвили гигантскую скульптуру бога веревками и приколотили ее к цоколю, обзывая Аполлона «александристом». Островное положение делало город неуязвимым. Македонскому царю пришлось засыпать море, соединив полуостров с континентом. Обитатели взятого штурмом Тира, как до того Фив, были проданы в рабство.
Реальный полубог
Из покорившейся Финикии Александр устремился в Египет, где основал город Александрию. Другим особым событием его египетского «тура» стало рискованное путешествие через пески ливийской пустыни в оазис Сива к жрецам египетского бога Амона-Ра, которого греки уподобляли собственному Зевсу. Арриан представляет дело так: Александра обхватило желание отправиться к Амону в Ливию, так как гласили, что пророчества Амона реализуются в точности и что конкретно он давал пророчества Персею и Гераклу. Так как Александр стремился подражать этим героям и вприбавок происходил из рода обоих, он строил свое происхождение к Амону, как строят легенды происхождения Геракла и Персея к Зевсу. Итак, правитель «отправился к Амону, рассчитывая, что он в точности выяснит о том, что его касается, либо по последней мере сумеет сказать, что узнал». Что конкретно произнесло ему божество устами собственных жрецов, точно не понятно. Типо оно подтвердило божественное происхождение македонского царя. Плутарх в собственном жизнеописании Александра дает смешную интерпретацию этого эпизода. Согласно Плутарху, египетский жрец, приветствовавший Александра Македонского, вожделел сказать ему по-гречески «пайдион» («дитя»), но из-за дурного произношения вышло «пай Диос» («сын Зевса»). Полностью этим удовлетворенный, македонский правитель как будто немедля удалился. Совсем не непременно принимать этот рассказ за чистую монету. В нем быстрее угадывается скептицизм, с которым на желание Александра сравняться с богами смотрели греки. В Египте таких колебаний появиться не могло. Как новый египетский фараон, Александр числился братом и отпрыском богов на самом легитимном основании.
Не принимая мирных предложений, из Египта завоеватель в конце концов двинулся за Евфрат, желая повстречаться со своим противником в решающей схватке. Чтоб приготовиться к ней самым лучшим образом, у персидского царя Дария, либо, как более точно звучал его титул, «царя царей», было и время, и способности. Войска, стянутые со всех концов его обширной империи, может быть, отличались разной боеспособностью. Но посреди их были вправду хорошие воинские части, в том числе томная бактрийская кавалерия, индийские слоны и… греческие наемники. Спустя несколько веков римский историк, создатель «Истории Александра Великого» Курций Руф обрисовывает двести персидских колесниц с нескрываемым страхом: «Копья с стальными наконечниками выступали впереди дышла. С обеих сторон хомута было по три клинка и еще огромное количество копий. Не считая того, к ступице колес крепились косы, которые должны были разрубать все, что встречается на пути». Около деревни Гавгамелы, неподалеку от городка Арбелы в Месопотами, персидские полководцы отыскали поле для будущей битвы, не походившее на теснину Иссы, где персы так несуразно передавили сами себя. Для наилучшего маневра собственной конницы, на которую персы в особенности полагались, они даже срыли бугры. В октябре 331 года до н. э. армия Александра, непременно, наименьшая по численности, расположилась на позиции, приготовленной для нее персами. Все это очень походило на ужасный капкан, обещавший истребить македонцев. Парменион, полководец македонского царя, отчаянно рекомендовал ему штурмовать персов ночкой. Александр Македонский, по преданию, ему ответил, что «не ворует побед». Намедни битвы он так расслабленно спал, что его пришлось будить, когда войско уже начинало строиться. Ждя ночной атаки македонцев, персы простояли в боевом строю всю ночь. Потом у персов все пошло не так, приготовленные атаки не выходили, схватка развалилось на несколько схваток, шедших с переменным фуррором. Дарий опять ранее времени посчитал, что все погибло, и бежал, так что македонцам оставалось добить разрозненные персидские отряды.
Дарий вновь улизнул. Но поверженная Персидская империя лежала у ног македонца. Он беспрепятственно вошел в 5 ее столиц в Месопотамии, Персиде и Мидии — Вавилон, Сузы, Пасаргады, Персеполь и Экбатаны, и баснословные сокровища попали в его руки. Почти все в этом триумфальном шествии сейчас было новым.
В определенном смысле оно представлялось логическим окончанием греко-персидских войн. Плутарх пересказывает историю о старике, плакавшем от счастья при виде Александра, восседающего на троне некогда настолько суровых персидских царей. «Какой величавой радости, — по преданию, гласил он, заливаясь блаженными слезами, — лишились те из греков, кто погиб, так и не узрев такого». Из Суз Александр отослал назад в Афины символический трофей персидского царя Ксеркса — скульптурную группу «тираноубийц» Гармодия и Аристогитона, бойцов за афинскую демократию, одно из самых прославленных произведений ранешнего традиционного искусства. Пир в Персеполе окончился сожжением королевского дворца, которое, в очах хмельной компании, символизировало месть оскорбленной Греции. Об этом опьяненном поджоге древнейшие создатели докладывают по-разному. Вобщем, рассказ Плутарха опять обстоятельнее и увлекательнее других. Типо инициатива принадлежала особе полностью ветреного поведения, по-гречески — гетере. «В общем веселье, — ведает он, — совместно со своими возлюбленными учавствовали и дамы. Посреди их в особенности выделялась Таида, родом из Аттики, подруга грядущего царя Птолемея. То умно прославляя Александра, то подшучивая над ним, она, во власти хмеля, отважилась произнести слова, полностью надлежащие характерам и обычаям ее родины, но очень возвышенные для нее самой. Таида произнесла, что в сей день, глумясь над высокомерными чертогами персидских царей, она ощущает себя вознагражденной за все лишения, испытанные ею в скитанииях по Азии. Но еще приятнее было бы для нее сейчас же с развеселой гурьбой пирующих пойти и своей рукою на очах у царя поджечь дворец Ксеркса, предавшего Афины гибельному огню. Пусть молвят люди, что дамы, сопровождавшие Александра, смогли отомстить персам за Грецию лучше, чем именитые предводители войска и флота. Слова эти были встречены рокотом одобрения и звучными аплодисментами. Побуждаемый упрямыми настояниями друзей, Александр вскочил с места и с венком на голове и с факелом в руке пошел впереди всех. Последовавшие за ним гулкой массой окружили королевский дворец, сюда же с величавой радостью сбежались, неся в руках факелы, и другие македонцы, узнавшие о происшедшем».
Потом Александр высказывал сожаления по поводу происшедшего. По правде, после Гавгамел он обнаруживал все огромную склонность щадить завоеванные края, позволял сатрапам персидского царя оставаться на собственных местах, показывал почтение к местным богам и даже истории Персидского королевства. В Экбатанах, последней из завоеванных персидских столиц, Александр отпустил домой греческих союзников и фессалийскую кавалерию. Это должно было означать, что общегреческий поход против Персидского королевства, провозглашенный в Коринфе, удачно окончен и все предстоящее остается делом одной Македонии и ее царя. Желающие быть с ним греки сейчас сделались его наемниками. Считая себя легитимным преемником персидских царей, Александр преследовал злосчастного Дария. Но когда остававшиеся с Дарием сатрапы расправились с ним, македонский правитель взял на себя труд отомстить за его погибель.
Новенькая и непонятная для многих роль, которую брал на себя завоеватель, добивалась от него нахождения общего языка с персидской знатью, сохранения в неком преображенном виде административного скелета собственной новейшей и неизвестной державы, определенного усвоения политической идеологии Персидского королевства, находившей, а именно, выражение в дворцовом этикете. К нескрываемому кошмару и нарастающему возмущению греков и македонцев завоеватель попробовал распространить на их персидский порядок воззвания к царю, который предполагал буквальное поклонение ему, несовместимое с греческими понятиями о свободе и достоинстве. Больше, чем что бы то ни было, эта болезненная тема вела Александра к столкновению с ревнителями традиций королевской власти в среде его конкретного окружения, составленного из македонской знати.
Сцена убийства Клита стала чувственной кульминацией конфликта царя со своими наиблежайшими соратниками. Клит — друг юношества Александра, брат его кормилицы, командир королевской илы — отборного отряда македонской конницы, приносящей царю его победы. Если следовать Арриану, Клит находит приметную форму противодействия наступающей «тирании» Александра Македонского. На одном из пиров Клит вступается за старых героев, оспаривая единоличный нрав подвигов Александра. Не способен больше слушать, как придворные льстецы принижают Геракла и Диоскуров, превознося македонского царя как первого посреди полубогов, Клит смело и страстно заявляет, что подвиги Александра совершены всеми македонцами. Его пробовали утихомирить, но он не унимался и добивался, чтоб Александр при всех произнес то, что задумывается. В конце концов, его вытолкали из пиршественной залы. Клит возвратился через другие двери. Протягивая руку, Клит орал Александру: «Вот именно эта рука выручила для тебя жизнь» (такое вправду было в сражении при Гранике). Выхватив копье у стражника, Александр Македонский убил его.
Тут тормознул Александр
Внезапно тяжело давшееся завоевание Бактрии и Согдианы (примерно местности теперешнего Афганистана и Средней Азии) поначалу было связано с тем, что бактрийский сатрап Бесс попробовал объявить себя новым персидским «царем царей». Александр не считал это место свободным. Но устранение Бесса не стало окончанием войны. Уцелевшие сатрапы и местная знать, пользуясь крахом державы персидских царей и рассчитывая на труднодоступность собственных областей, задумывались сохранить независимость. Такая война по мере упорства и обоюдного ожесточения сторон уже не походила на прежнюю. Свадьба македонского царя на дочери 1-го из бактрийских князьков Роксане была методом привязать местную знать к собственному царствованию.
Только по прошествии 2-ух лет, добившись определенного фуррора в умиротворении Согдианы, Александр сумел приступить к выполнению другого принципиального плана. Весной 327 года до н. э. армия Александра Македонского, в рядах которой греки и македонцы, вобщем, уже издавна составляли только малую часть, двинулась в Индию. В этом походе самая значимая победа была одержана летом будущего года над индийским царем Пором, могущественное королевство которого размещалось к востоку от среднего течения Инда. Военный фуррор, доставшийся большой кровью, открывал, казалось, дорогу в равнину Ганга. Утомленное битвами, измученное непривычным климатом, неизвестностью о противнике, войско отказалось продолжать поход. Нечто схожее уже бывало до этого, и Александр знал, как поступить. Но сейчас силы и терпение его боец вправду иссякли. Сколько он яростно ни удалялся в свою палатку, никто не являлся его уговаривать. «Не было ни 1-го бойца, из которого ему бы удалось вытянуть слово». Армия решительно и точно отказалась созидать смысл в далеком предприятии, и завоевателю пришлось уступить. Войско ликовало, «многие из воинов рыдали, а другие подходили к королевской палатке, призывая бессчетные благословения на Александра за то, что он согласился быть побежденным только ими». По преданию, двенадцать алтарей в честь богов Олимпа вокруг бронзовой колонны с надписью «Здесь тормознул Александр» были воздвигнуты на месте окончания похода. Вобщем, отступление Александра вниз по течению реки Инд все еще было завоеванием. На оборотном пути он сгубил половину собственной армии в пустыне Гедросии. Александр двинулся этой дорогой только поэтому, что слышал, что там не смогли пройти с армиями Семирамида и Кир. Возвращение из индийского похода окончилось кое-чем вроде карнавального парада в честь бога Диониса. Греческий миф называл бога Диониса первым завоевателем Индии. Плутарх о шествии Александра докладывает так: «Восстановив свои силы, македонцы семь дней развеселой процессией шествовали через Карманию. Восьмерка жеребцов медлительно везла владыки, который беспрерывно, деньком и ночкой, пировал с наиблежайшими друзьями, восседая на собственного рода сцене, утвержденной на высочайшем, отовсюду видном помосте. Потом следовало огромное количество колесниц, защищенных от солнечных лучей пурпуровыми и пестрыми коврами либо же зеленоватыми, повсевременно свежайшими ветвями, на этих колесницах посиживали другие друзья и военачальники, увенчанные венками и забавно пирующие. Нигде не было видно ни щитов, ни шлемов, ни копий, на всем пути вояки чашами, кружками, кубками черпали вино из пифосов и кратеров и пили за здоровье друг дружку, одни при всем этом продолжали идти вперед, другие падали наземь. Всюду раздавались звуки свирелей и флейт, звенели песни, слышались вакхические восклицания дам. В течение всего этого хаотичного перехода правило такое необузданное веселье, как будто сам Дионис находился здесь же и участвовал в этом удовлетворенном шествии».
Александру Македонскому оставалось еще два года жизни. Он возвратился в Вавилон не потом, чтоб посиживать складя руки. По прошествии пары лет, проведенных им в далеких краях, он отыскал управление совсем расстроенным. Практически первой его задачей было взять под контроль области, попавшие в руки лиц, беспардонно злоупотреблявших властью, и навести там порядок.
Убежденный в собственной божественной миссии, за год до погибели Александр востребовал от городов Греции учреждения себе божественных почестей. В письме царя, отправленном из Суз весной 324 года, содержалась ссылка на пример Геракла, его отдаленного предка и, как упоминалось выше, сводного брата. Как Геракл, Александр одолел всех и дошел до края света. Поэтому правитель Александр востребовал для себя храмов, статуй и жертвенников, как отпрыску высшего божества. Общественное почитание Александра городка Эллады вводили у себя по принуждению. «Этот юнец хочет алтарей. Так пусть ему их воздвигнут. Какие пустяки!» — язвил оратор Демосфен.
Александр упрекал греков за то, что они не дали ему захватить Индию. Чувствуя себя призванным затмить Геракла и Диониса, он не мог расстаться с идеей дойти до края земли. Человек — герой — может уподобиться бессмертным богам, когда совершит нечто выходящее за границы человечьих способностей. Александр планировал себе новый подвиг. Его планом было покорить Аравию, Африку и, обогнув ее, вплыть в Средиземное море через Геркулесовы столбы. Внезапная болезнь и погибель македонского царя 10 июня 323 года вызвали кривотолки, но они, скорее всего, не были связаны с отравлением и имели естественные предпосылки.
Среди собственного времени
До конца античности на Александра Македонского смотрели, быстрее, не благожелательно. Например, в очах римских стоиков македонский правитель — псих и кровопийца, карикатура на героя, нездоровой и злосчастный человек с болезненным воображением, измучивший себя и еще более окружающих, не умеющий обладать собой и своими желаниями и погибший от невоздержанности, став жертвой собственных крайностей. Римский философ Сенека по этому поводу сказал так: «Несчастного Александра гнала и посылала в неизвестные земли сумасшедшая страсть к опустошению. Либо, по-твоему, здрав разумом тот, кто начал с разгрома Греции, где сам был воспитан? Кто отнял у каждого городка то, что там было наилучшего, заставив Спарту рабствовать, Афины — молчать? Кто, не наслаждаясь поражением многих стран, или побежденных, или приобретенных Филиппом, стал опрокидывать другие в других местах, неся орудие по всему свету? Чья беспощадность нигде не тормознула, уставши, — наподобие одичавших животных, загрызающих больше добычи, чем просит голод? Уже огромное количество царств он слил в одно; уже греки и персы страшатся 1-го и такого же; уже носят ярмо племена, свободные даже от власти Дария, а он идет далее океана, далее солнца, негодует, что нельзя нести победу по следам Геракла и Диониса еще далее, он готов творить насилие над самой природой. Он не то что желает идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, которые не могут тормознуть в собственном падении, пока не свалятся на самое дно».
В определенном смысле психический портрет Александра Македонского не смотрится большой загадкой. Аристократическое самосознание, построенное на памяти о далеком родстве с богами и героями, нацеливало личность на стяжение славы. Вдруг оказавшись на троне мировой державы, он так и не смог расстаться с кругозором и замашками маленького греческого царька, до погибели измученного чувством своей малости. Желание встать вровень с богами и героями — как обычная этическая позиция авторитетного грека, не равняющего себя ни с кем еще, — было наследием греческой старины и знаком архаического вкуса. Среди собственного времени Александр, должно быть, вправду походил на вторженца из знаменитых времен Троянской войны. Меж тем греческий мир не мыслил себя в качестве подмостков для славы собственных героев. Греки обожали предания о Персее и Геракле. Но совершенно не вожделели того, что кто-то перенесет их в такую сказку. Политическая разрозненность понималась многими как обычное, правильное основание публичной жизни, сущность их свободы. Так что в очах большой части греков правитель Александр оставался самовластным деспотом. Его награды оспаривали. Его презирали, страшились и не обожали.
Игорь Дубровский
