«Отступление Наполеона из Москвы», Адольф Нортерн, 1851 год. Французам пришлось отступать из Москвы по разоренной войной Смоленской дороге. Холод и голод привели к резвой деградации французской армии. Лошадок было нечем подкармливать, и они становились едой для боец. Французы отступали, фактически не оказывая сопротивления
Кроме остального, война 1812 года интересна с позиций философии, вобщем, возможно, как и неважно какая другая.
1812-й выявил, как внутренне пусты и условны и по сути два настолько, казалось бы, безжалостно ощутимых, решающе принципиальных для каждого из нас понятия — Поражение и Победа. Как зыбки меж ними границы.
Бородино, Малоярославец, даже Березина — всюду дивизии Величавой Армии делали поставленные задачки. Во всех этих битвах русские войска, так либо по другому, отступали. Бонапарт постоянно оставался победителем как стратег, как математик. И вот фаворит в конце концов бежал, Величавая Армия просто пропала. А через 18 месяцев неудавшиеся заступники Москвы вошли в Париж.
Нередко финал событий решали не сорокачасовые схватки, а короткие уклончивые беседы. Не грохот, а шепот. Не правильное движение батальонов и эскадронов, а беспорядочное снование отдельных личностей. Практически безличных, не зафиксированных на мраморе Триумфальной Арки и собора Христа Спасателя.
Самым загадочным в военном 1812-м был октябрь. Поточнее, 1-ые его две недели, со второго по восемнадцатое. В это время война стихла. В один момент. И силы, задействованные в войне, застыли в самом фантасмагорическом расположении. В эти деньки совсем невообразимо было полагать: что все-таки будет далее?
В Москву Наполеон вступил с единственной целью — подписать мирный контракт. На собственных критериях. Москва была взята вроде бы в качестве огромного заложника.
Главные русские силы сосредоточились к западу, на Калужской дороге. Перед Наполеоном сияли распахнутые восточные врата — куда угодно: на Волгу, на Кавказ, в Индию, в Сибирь.
Деньки были еще волшебные, золотисто-солнечные. Но ночами уже томили часовых морозы. И Наполеона предупреждали: уже через некоторое количество дней может перейти в пришествие неприятель более страшный, чем армия Кутузова, — зима.
И были основания считать, что Петербург готовится к мирным переговорам. Сторонниками незамедлительного мира был канцлер граф Николай Румянцев (1754–1826); на мире настаивала императрица-мать, Мария Федоровна (1759–1828), — ее брат, повелитель Вюртемберга, был верным союзником Наполеона, тестем его брата, а племянник императрицы, царевич Вильгельм, командовал дивизией в составе Величавой Армии.
Были совершенно уже непонятные, но очень волнующие известия: что цесаревич-наследник Константин Павлович (1779–1831), который еще не так давно был известен как наполеонофил, уже выехал с потаенной миссией из Петербурга. Но некоторые генералы перехватили его, не пропустили в Москву.
Живописец Николай Павлович Ульянов (1875–1949), «Лористон в ставке Кутузова». Пробы Лористона условиться с Кутузовым о мире окончились безуспешно для французов
Да и в российской армии типо были решительные сторонники мира. Некоторая французская актриса поведала Наполеону: ей признался в желании мира генерал-лейтенант Николай Бороздин, командир корпуса, очень почитаемый в военных кругах, имевший уже опыт военного переворота как участник убийства Павла I.
Но пошла 3-я неделя сиденья в Москве — молчал правитель Александр I, молчало правительство и Сенат, молчали осенние сумеречные места вокруг Москвы.
4-ого октября, вечерком, в ставку русского главнокомандующего прибыл посланец из Москвы, дивизионный генерал Жак де Ло маркиз де Лористон (Jacques Alexandre Bernard Law, marquis de Lauriston, 1768–1828). Напрасно: фельдмаршал разлюбезно принял через адъютанта письмо к императору Александру, но сказал, что без особенного соизволения не сумеет, к огорчению, даже пригласить маркиза на свою квартиру.
5-ого октября на передовых позициях у речки Нары появился генерал граф Леонтий Беннигсен (1745–1826), прежний кандидат в главнокомандующие. С ним повстречался Иоахим Мюрат (Joachim Murat, 1767–1815), повелитель Обеих Сицилий, командующий авангардом. Но как досадно бы это не звучало, и Беннигсен не произнес ничего определенного.
Вобщем, Мюрат, постоянно экзальтированный, повсевременно докладывал на основании дискуссий с русскими офицерами: «...российские утратили всякое присутствие духа, что офицеры проклинают Польшу и поляков, а в Петербурге не присваивают значения этой стране, и даже высшие офицеры открыто утверждают, что там хотят и требуют мира; это желание откровенно высказывают также и в армии; уже написали императору Александру и ждут его ответа...».
После беды Лористона правитель, казалось, принял решение. Адъютант Филипп Поль граф де Сегюр обрисовал в собственной книжке «История Наполеона и Величавой армии в 1812 году» совещание в Кремле, которое состоялось 5-ого либо шестого октября: «После нескольких непонятно произнесенных слов Наполеон произнес, в конце концов, что он пойдет на Петербург! ... Наша родина восстанет против правителя Александра, возникнет комплот, и правитель будет убит, что будет огромным несчастьем!...».
Комплот — может быть, главное слово, проскользнувшая в речи правителя. Самый скрытый его проект.
В это время появилась в наполеоновской сфере одна очень интересная особа — Эмилия Леймон.
Василий Верещагин, российский живописец, — тот, наше поколение помнит по вкладкам в школьном учебнике истории, — написал свою наполеониану. Поначалу он просто готовил к юбилею серию картин и развернутые подписи к ним. Но исследование его увлекло, и Верещагин выпустил в 1912 году книжку «Наполеон I в России». Там он цитирует отрывки из мемуаров 26 офицеров и боец Величавой Армии, повидавших в 1812 году Москву. Как досадно бы это не звучало, цитирует как живописец, без четких ссылок.
Кроме остального, писал он о шпионах, которых вербовали в Москве завоеватели. И, вскользь, упомянул: «Некая прекрасная дама, музыкантша, назвавшаяся немецкою баронессой, предложила также свои услуги, получила несколько тыщ франков — и тоже пропала».
Деградация Величавой Армии началась уже в Москве, когда бойцы принялись грабить опустевший город. Наполеон пробовал вернуть порядок, но «слова его сделались уже бессильны: грабеж все-же длился, и скоро вся французская армия обратилась в тяжело нагруженную добычею, нестройную, недисциплинированную орду...»
Всего одно предложение, непонятно откуда вытянутое. Но уже чудится некоторая грациозная тень, скользящая в тумане. То, что шпионка красива — уже много. Вобщем, понятно еще ее имя.
Кажется, в первый раз это имя именовала французский историк Николь Готтери (Nicole Gotteri) в статье «Ле Лорнь д’Идевилль и разведывательная служба Министерства Наружных Сношений во время Российской кампании» (Le Lorne d’Ideville et le service de renseignement du Ministere des Relations exterieures pendent la campagne de Russie). В российской транскрипции это имя появилось совершенно уже не так давно — в 2005 году, в примечаниях к прекрасному трактату «Разведка и планы сторон в 1812 году», который сделал единственный в собственном роде спец Владимир Безотосный.
Эмилия Леймон, урожденная баронесса фон Цастров, — думаю, что фамилия ее девичья была реальная. Дело в том, что фон Цастров — очень респектабельная фамилия. Очень уж был велик риск разоблачения. В Москве было огромное количество германских офицеров, которые могли разоблачить обманщицу. В корпусе тяжеленной кавалерии де ля Тур-Мобура, в саксонской бригаде, был саксонский кирасирский, носивший имя фон Цастров; значимая часть полка полёгла в Бородинском сражении. Остатки его в те деньки стояли в авангарде Мюрата.
Фактически, уже есть полноценно-таинственное преддверие авантюрного сюжета: практически ничего не понятно. Но в этом «почти» вмещается и кинжально острая интрига, и согласитесь, некоторое тревожное притягательность.
Тяжело представить, каким образом Эмилия оказалась в Москве. Тут она была обязана зарабатывать на жизнь музыкой. Занятие для урожденной баронессы в то время уже за гранью пристойности. И неизвестно, куда делся супруг, государь Леймон.
Мадам Леймон сначала октября 1812 года вступила на службу в Особое Бюро при Генеральном Штабе. Это учреждение было сотворено указом Наполеона от 20 декабря 1811 года. Малая, но очень эффективная военная разведка, нацеленная вначале на Россию. В самое сердечко нашей страны.
Во главе Бюро стоял бригадный генерал Михал Сокольницкий (Michal Sokolnicki, 1760–1816) — немолодой уже поляк, обширно узнаваемый в Величавой Армии. Старенькый конник, он еще за пятнадцать лет до того вел войну под командованием юного Бонапарта в Италии; и одним из очень немногих он возвратился из экспедиции на Гаити. Пожалуй, очень боец, даже очень рыцарь для тонко-скользкого ремесла шпиона. Он издавна уже без особенного экстаза смотрел за деяниями корсиканца. Будучи сначала польским патриотом, шеф Специального Бюро вел свою свою войну.
В первой половине 1812 года Сокольницкий действовал очень настойчиво. Его агенты сновали по Рф, добирались до Оренбурга, готовили бунты на Украине и на Дону. Но Наполеон в походе уделял меньше внимания разведке. Спохватился правитель исключительно в Москве, когда вдруг ощутил, как тяжко окружающее его безмолвие.
Маршал Коленкур (Armand Augustin Louis de Caulaincourt, 1773–1827) писал: «Император всегда сетовал, что не может раздобыть сведения о происходящем в Рф. И по правде, до нас не доходило оттуда ничего; ни один скрытый агент не решался пробраться туда. Всякое прямое сообщение было очень тяжело, даже нереально. Ни за какие средства нельзя было отыскать человека, который согласился бы поехать в Петербург...».
И вот генерал Сокольницкий предоставил агента, способного просочиться в столицу — это была Эмилия Леймон. Она должна была отправиться кружной далекой дорогой — через Ярославль. Тыл, довольно глубочайший; и там — столпотворение, город переполняли беженцы из Москвы. Затеряться в Ярославле было просто. Выделена была достаточно большая сумма — четыре тыщи франков; предоставлена коляска и четыре лошадки.
В те октябрьские деньки миссия Леймон была главной акцией имперской разведки. Непременно, за ней лично смотрел Наполеон. Петербург был для него волшебным заклинанием, от которого зависела жизнь и погибель Величавой Армии и всей Империи.
«Морозная зима, стремительно со всею силою подвинувшаяся на не приготовленную к ней отступавшую армию, — награбившую массу ценных вещей, но не позаботившуюся о зимней одежке, — показала ей, что в этой стороне она незванная гостья».
Коленкур писал: «В один красивый денек, как я помню, 12 октября, — русскими была захвачена эстафета, направлявшаяся в Париж. Та же участь поняла на последующий денек эстафету из Парижа. К счастью, это были единственные эстафеты, потерянные нами за всегда кампании».
Письма, перехваченные тогда, были размещены в журнальчике «Русская Старина», в 1907 году. Посреди иных — письмо от 12 октября, его выслал шефу почтовой службы в Толочин некто Monsieur Jataka. Странноватое имя, и без указания должности и чина; вероятнее всего, псевдоним. В этом письме есть строка: «Ждут возвращения курьера, отправленного в Санкт-Петербург с мирными предложениями; если они откажут, то придется бросить Москву...». Переговоры в это время сорваны. Ни о каких курьерах ничего не понятно.
Очень возможно, что имелась в виду Эмилия Леймон. Она как раз незадолго до того время скользнула через аванпосты в сторону Ярославля.
В тот же денек, 12 октября 1812, Наполеон объявил собственному штабу: завтра утром — выступление из Москвы. Неожиданное. Армия, совершенно уже расслабившаяся в Москве, конвульсивно зашевелилась. Но утром 13-го приказ Наполеон отменил. 14 октября маркиз де Лористон опять выехал в размещение российской армии. И фельдмаршал сейчас принял его, и достаточно длительно с эмиссаром Наполеона дискутировал.
Лористон возвратился. И Наполеон сказал маршалам: мир все еще вероятен. В Петербург из ставки с новыми предложениями Наполеона выехал князь Волконский. Следует дождаться его возвращения, — примерно 18 октября.
Как следует, к вечеру 12 октября либо в ночь на 13-е были получены некоторые известия из Петербурга, от которых опять оживилась — в последний раз! — надежда на мир в Москве, хоть сколько-либо достойный фаворита.
Эмилия Леймон отбыла скоро после 5-ого; двенадцатого о ней еще не было известий, но уже ожидались, — если государь Жатака имел в виду конкретно ее. Так что, полностью может быть, загадочная музыкантша именно в этот момент смела передать обнадеживающие известия.
Как раз в эти деньки пошел снег. И высказывалось мировоззрение, что Величавую Армию загубили конкретно эти 5 дней ожидания. Если б не они, французы еще успели бы выступить до лютых морозов.
18 октября ответ из Петербурга стал ясен без особенных извещений. Российские войска неожиданным ударом разгромили збянущие и мокнущие у Тарутино корпуса Мюрата, повелитель примчался в Москву, утратив личный обоз. В тот же денек на западе российский отряд графа Витгенштейна, стоявший на Петербургской дороге, штурмовал Полоцк.
Величавая Армия начала выходить из Москвы. На рассвете 19 октября город покинул Наполеон со своим штабом. Последующие три недели — отступление, финал из Москвы. Горестное шествие по оледенелым дорогам, через беспощадные ветра, без пищи, без огня, при непрерывных налётах российских со всех боков. Чуток больше, чем мог выдержать могучий организм Величавой Армии. Три недели, надорвавшие ее силы.
Крепостная стенка Смоленска. Фото: Сергей Михайлович Прокудин-Горский из архива Библиотеки Конгресса США
Восьмого, девятого, десятого ноября измученные толпы боец втягивались в Смоленск, голодный и неприветливый. В узнаваемых собственных воспоминаниях, «Mes aventures dans la campagne de la Russie», Б. Т. Дюверже, (Duverger), казначей корпуса маршала Нея, писал последующее: «Приближаясь к Смоленску, обоз с казной и обоз с добычей растянулся до самых ворот. Мы получили приказ — не пропускать меж нашими повозками никаких экипажей. Но вот стремительно приближается прекрасная карета, запряженная четверкой лошадок. Я делаю кучеру символ тормознуть; он отрешается и продолжает путь.
Мы с товарищами хватаем лошадок под уздцы, и карета тормознула уже на краю оврага, как вдруг в дверях ее появилась юная и прекрасная дама. Достояние и свежесть ее одежки и окружающая ее роскошь демонстрируют, что над нею витает какое-то загадочное покровительство, которое освободило ее от всеобщего бедствия. Она просит именованием правителя, именованием главнокомандующего, чтоб мы ее пропустили. Отказ с нашей и напористость с ее стороны. Кончилось тем, то она принуждена была выйти из кареты и идти пешком. Как звали эту даму, и каково было ее публичное положение? Что сталось с нею? Не знаю».
Дюверже очевидно был потрясен этим явлением, и недаром. Самое неописуемое то, что дама смела взывать к имени Наполеона. Самозванства Наполеон не вытерпел, и даже в отчаянии взывать к нему неверно было самоубийством. Так что эта странноватая дама должна была иметь на то право.
Полностью может быть, что в этих строках казначея последний раз мелькнула на дорогах Рф загадочная Эмилия Леймон.
Кирилл Серебренитский, 24.10.2007
