Дмитрий Быков
В 1999 г. в "Новеньком мире" размещена их переписка по этому поводу, в целом - паническая: по Парижу ползли слухи о столичном финансировании, большие литераторы не вожделели участвовать в откровенно просоветском мероприятии, состав делегации в отсутствие Горьковатого всех разочаровал, а в разгар конгресса пробравшиеся туда троцкисты подняли вопрос о свободе печати в СССР, и заместо антифашизма и вербования сердец вышло оправдывание, переходящее в хамство.Но вспоминают это разве что историки, обыденный читатель помнит только, что там чуть ли не сошел с разума и без того пребывавший в упадке Пастернак, которого совместно с Бабелем выслали выступать в последний момент. В недавнешней смышленой статье Иван Толстой выводит это решение из скандала, происшедшего меж Эренбургом и Бретоном за неделю до конгресса: Бретон попробовал стукнуть Эренбурга за оскорбительную статью "Сюрреалисты", вышедшую 2-мя годами ранее. Думаю, это натяжка - делать международную делему из каждой эскапады Бретона, которого и свои-то считали бесшабашным, несколько неэкономно. По Толстому, Эренбург отдал в Москву паническую телеграмму, сводившуюся по смыслу к "наших лупят!" Но слать Пастернака и Бабеля для защиты Эренбурга от драчливого сюрреалиста, воля ваша, глупо: чай, не боксерский турнир. Решение об отправке Пастернака на конгресс было принято поэтому, что стал очевиден звучный интернациональный провал всей затеи. А вот о причинах провала и стоит поразмыслить 75 лет спустя, хотя надежды на исправление приобретенных российских ошибок нет, признаться, ни мельчайшей. Просто история очень уж показательна.
На 1-ый взор расклад беспроигрышен: фашизм набирает силу, единственной кандидатурой ему смотрится коммунизм - ибо древняя либеральная Европа деморализована; о мере личной порядочности Эренбурга и Кольцова можно спорить, но талант и профессионализм обоих не оспаривается, кажется, даже неприятелями; необходимость культурного антифашистского фронта в мире чувствуется с необычной остротой; столичных процессов еще не было, террор не разгулялся в полную силу, симпатизировать СССР стильно, симпатии высказывают Жид (еще к нам не съездивший), Мальро, братья Манны! И меж тем СССР умудряется все попортить: конгресс перебегает в скандал, последствий ноль, и даже наметившиеся было массовые либеральные симпатии к "Союзу Советов", как называл его Горьковатый, равномерно развеиваются. Добавим: такая участь практически всех русских мероприятий, направленных на "культурное сближение", в спектре от интернациональных фестивалей до совместных литературных экспрессов, от культурных десантов до направленных на определенную тематику декад; и основная причина этих провалов - роковая двойственность нашего стиля, желание сразу задобрить и испугать.
Мы в столкновении с наружным миром всегда в ответе за всю нашу историю и современность. Мы выражаем не личное, а государственное мировоззрение, а поэтому никак не можем быть ни убедительны, ни искренни ответ на хоть какое человеческое словоТо, что на антифашистском конгрессе внезапно принялись дискуссировать преследования инакомыслящих в СССР, вещь глубоко логичная: раз входит речь об одном тоталитаризме, нельзя не упомянуть другой. Но то, что никто из участников русской делегации не смог сказать в ответ ничего понятного, как раз следствие двойственности: нужно хоть какой ценой соблюсти баланс меж яростной отповедью и дружественным диалогом, а этого ведь не бывает. И отправить на конгресс нужно бы реальных и приклнных, испытанных и боевых - но вот неувязка, их на Западе никто не знает и слушать серьезно не станет. Можно отправить не таких приклнных, зато узнаваемых в мире, - но ведь черт его знает что они произнесут! Вприбавок сами нелояльные, как Пастернак в 1935 году, пребывают уже в таком состоянии, что способны только произносить отрывистые и непонятные речи ("Не организуйтесь!" - как передавал он позже Исайе Берлину пафос собственного выступления) либо беспричинно плакать в ответ на хоть какое человеческое слово.
Основная же неувязка, думаю, в том, что наш человек за границей (либо дома при встрече с зарубежным гостем) не чувствует себя независящей личностью: при любом контакте с заграницей самостоятельность мигом теряется, и мы уже не мы, а представители державы. Янки, француз, даже австралийский туземец может приехать в Россию как личное лицо - но мы в столкновении с наружным миром всегда не за себя, а за того парня, в ответе за всю нашу историю и современность. Главное - не стукнуть в грязь лицом. Хоть какой, кто с нами не согласен (бармен в баре либо таксист), обидел не непосредственно нас, а Невского, Гагарина, Кутузова, негромкую красота и васильковую чистоту. Мы выражаем не личное, а государственное мировоззрение, а поэтому никак не можем быть ни убедительны, ни искренни. Совсем как Киршон, Тихонов либо Караваева за границей.
Мир нас не то чтоб не любит - мы ему смешны; и поэтому он с противной улыбкой иронизирует над нашими потугами непременно смотреться самыми успешными и обеспеченными, хоть какой ценой затушевывая свои настоящие трудности. Не только лишь парижский конгресс 1935 г., но хоть какое мероприятие, в особенности культурное (вспомним "Российский дом" на олимпиадах либо "Русскую палатку" в Канне), проводится у нас с демонстративной расточительностью, с попыткой привлечь случайных и не очень знатных людей. Почему так? А так как авторитетные не готовы делать все полностью по-нашему. И парад наших забугорных друзей - обычно тот еще паноптикум, прикрывающий прорусской демагогией собственное людоедство и жажду подзаработать на нашей готовности вербовать приверженцев. Парижский конгресс был показателен и тут: основным другом СССР за рубежом был в то время Анри Барбюс, человек безмерного тщеславия, на чью деятельность Эренбург не переставал сетовать. Покажите мне сейчас человека, который бы читал и перечитывал Барбюса.
Что до нашей настоящей гордости, которую в конце концов приходится муштровать и предъявлять, как Пастернака в Париже, - она этой двоякой роли не выносит совсем и отделывается общими словами либо рыданиями. Она вообщем не осознает, как вести себя за рубежом, и в итоге всякое добросовестное слово - даже в общении с другом - представляется ей предательством. И Пастернаку не о чем говорить с Цветаевой и ее семьей, направленной на возвращение, и заместо обычного и ясного: "сидите здесь", - он гласит нечто совсем невменяемое вроде "ты полюбишь колхозы".
Нет, мы не умеем вынудить себя обожать. Ни наши конгрессы, ни наши ярмарки, ни наши пробы добросовестной защиты насквозь липовых тезисов не обеспечивают нам любви за рубежом. В мирное время мир предпочитает держаться от нас подальше. Именовать в нашу честь улицы, также носить нас на руках начинают только после Сталинграда, а это уже совершенно другое дело.
Дмитрий Быков, писатель
